[Кида.]

В качестве извинения за невыполненную фестовую заявку.

Название: Кали
Автор: kida_kitty
Бета: своими силами
Пейринг: Йоруичи/Сой Фонг
Жанр: ангст
Рейтинг: R
Предупреждения: ООС, АУ, садизм, мазохизм, неоправданная жестокость, фиксация на смерти, смерть персонажа. Сюр. Мат.
Дисклаймер: персонажи - Кубо, информация - Википедии, Кали - индуизму.
Для Раоны, все всегда только для нее.

Я рождался сто раз и сто раз умирал,
Я заглядывал в карты — у дьявола нет козырей,
Они входят в наш дом, но что они сделают нам?
Мы с тобою бессмертны — не так ли, матерь богов?
Нау, "Матерь Богов"

Когда я впервые встретила ее, она была подобна богине.

- Ты еще кто такая?
Сплошные двери. Двери, приоткрывающиеся ровно настолько, чтобы видно было другие двери. Коридоры. Тусклый прямоугольник окна где-то вглубине, вровень с ее голосом.
- Меня...прислали,- чушь получается, как-будто я эскорт какой-нибудь.
- Чушь,- соглашается она.
Здесь такая темнота, что ни черта не видно, кроме этих гребаных дверей. Тень заслоняет далекое несуществующее окно. Выплывает из мрака и покоя, как выплывает судьба навстречу тому, кто пришел разграблять древние капища.
Пахнет пылью, и затхлостью, и пролитым пивом.
- Вуди прислал меня. Он сказал, вы знаете.
Если Вуди вообще хоть что-то знает сам. Кроме того, что я больше не по зубам его команде. Кроме того, что он боится меня до чертиков.
- Я знаю, что Вуди самовлюбленный кусок куриного дерьма.
Приблизилась. Видно блеск бокала в руках, слышно, как бьется о стенки лед. Пахнет можжевельником.
Пахнет южными склонами. Террасой, спускающейся к морю.
- Вуди...
- Насрать на Вуди, почему ты здесь?
Фактически, я даже не знаю где это «здесь». От места встречи с проводником мы ехали так долго, что это вполне может быть соседний округ. Соседняя страна. Соседнее полушарие.
Тут так темно, что вполне возможно я уже на том свете.
Или скоро буду.
Я здесь, потому что из поколения в поколение члены моей семьи отдавали жизни за ваш клан, Йоруичи-сан.
Я здесь, потому что шестеро моих братьев погибли в вашу честь, Йоруичи-сан.
Я здесь...Я понятия не имею, почему я здесь.
Щелкает зажигалка, выхватывая на секунду ее фигуру на фоне обшарпанной стены.
Облупившаяся краска. Босые ноги. Синий шелк загустевает вокруг ее тени, сойки скачут по подолу юкаты – разномастное желтое.
Пахнет можжевельником и дымом. Солнце лениво соскальзывает за горизонт.
Я отступаю на шаг. Дверь за моей спиной, мне кажется начни я сейчас кричать и молотить по ней руками, вряд ли она снова откроется.
Осквернение – страшнейший из грехов. Каждый нарушитель должен знать его цену.
Дымный завиток касается моей щеки. Солнце тонет в Эгейской бирюзе. Горит можжевельник.
- Я знаю, кто ты.
Совсем близко. Огонь лижет сухие кусты. Ветер разносит щепки и гарь, врывается в гранатовые сады за храмом Артемиды.
- И я знаю Вуди.
Огонь подбирается ближе. Я слышу, как шипят мои волосы, прижженные сигаретой, как завиваются на концах в вонючие ломкие угольки.
Рука скользит по моему бедру, 940 граммов металла с грохотом падают вниз. Сильные пальцы вцепляются в подбородок, заставляя запрокинуть голову, я чувствую, как остатки можжевельника стекают по щекам, лед разлетается по полу.
Интересно, как я буду выглядеть с горящей головой?
- Но если это подстава,- шепчет она,- если это подстава, то я узнаю. И ты умрешь.
Рука соскальзывает ниже, слезятся от дыма глаза.
Кольт валяется где-то в десятках метров подо мной, на холодном тинистом дне, бесполезный.
Вокруг все плывет, двери играют в чехарду, потолок и пол меняются местами несколько раз подряд. Паника застилает гордость, заставляя корчиться и извиваться в гостеприимных объятиях.
Огонек сигареты освещает ее потрескавшиеся губы. Топографическую карту веснушек на щеках.
Она не смотрит на меня. В глазах ее нет ни ненависти, ни жажды: все еще не отнимая рук, она смотрит в сторону, мимо меня, задумчиво, будто там сад, и птички, и дети бегают в высокой, по колено, траве.
Она смотрит в будущее, и в ее будущем я уже лежу на сухом колючем разнотравье, с перебитой шеей, захлебываясь в нежности весенней ночи. Кровь на моей одежде, на траве, и на ее руках, смуглых узких ладонях, гибко рассекающих струю водопроводного воздуха, отбрасывая меч в траву.
В ее будущем я умираю в шелковых будуарах Веселых кварталов, в опиумном чаду заколоченных дверей.
Я умираю в пустых заболоченных блоках недостроенного реактора, смотрю остекленевшими глазами в небо через полуразобранную крышу. Слышно, как сворачивается кровь в моих венах.
Сигаретный маяк падает под ноги, она отбегает, проворно и легко, как весеннее море, дверь за моей спиной распахивается.
- Это Шу,- говорит она, улыбаясь,- он здесь за главного.
Шу молчит, смотрит на меня с подозрением, я смотрю на нее.
Двери, скрывающие двери, скрывающие двери.
Иштар, проходящая седьмые врата.
Богиня, убившая меня.

- Где носило твою тощую задницу сегодня?
Сразу хочу пояснить: «не нужно оправдываться» - это вообще не из нашей оперы. В моем случае - чем лучше оправдаешься, тем дольше проживешь.
- И что, мать твою за ногу, это такое?
Я следую взглядом за нервным движением ее руки. В темноте, на пасмурности кухонного стола, разбросаны кости: плечевая, тонкая и хрупкая, любовно переплетенные кости предплечья, кокетливый треугольник лопатки. Если бы у меня было чуть меньше воображения, я бы не хваталась сейчас с таким суеверным ужасом за свою левую руку.
- Доставили сегодня утром.
Зажигается крохотная тусклая лампочка на плитой. Тени плывут в полированном дереве.
- Это ваш подарок на день рождения, госпожа Йоруичи.
Лучший костяной фарфор династии Цинь. Никаких золотых ободков, никаких фениксов, опавших листьев и прочей поебени. Холодная строгость истончившейся за века кости. Красота в первозданном виде.
- Убери этот бред.
Ее смуглые пальцы пляшут по крышке стола, обводят тонкие бокальные отпечатки, перепрыгивают через испещренные жучком места. Тени всплывают из глубин темного вязкого лака, льнут к ее ледяным пальцам, облизывают их.
- Это подарок,- повторяю я.- Теперь он в вашем распоряжении.
Пальцы нервничают, вытанцовывают злое вальсовое «раз-два-три, раз-два-три». Безымянный-средний-указательный, безымянный-средний-указательный, подушечки по очереди впиваются в стол, и мне кажется, я слышу его удовлетворенные стоны. Пальцы подбираются к чашкам, кружат вокруг них, как хищник вокруг стада, чашки боязливо дребезжат друг о друга. 12 осколков кости идеальной формы, 12 грудных позвонков с остистыми отростками в виде ручек. Испуганные, они жмутся друг к другу, словно сейчас им придется взгромоздить на себя ребра, протяженность головного мозга и поверхностные мышцы спины.
- Что ж, в таком случае...
Остаток фразы тонет в хрусте разламываемых костей. Колокольный звон разбитой посуды затихает где-то под потолком.
Я молчу. Она поднимает на меня торжественно-лукавый взгляд.
Смотри же, говорит он, я разломала твои куличики в песочнице, я сдала тебя полиции, я подожгла твой дом, я убила твоего кота, разве не этого ты ожидала от меня?
Пальцы в экстазе выстукивают чечетку, не обращая внимание на острые фарфоровые осколки.
Бессмысленная растрата эмоций.
Очередная чашка балансирует на краю, и острый коготь подталкивает ее в бок, как меч подталкивает в спину приговоренного к смерти на корабле. С закрытыми глазами и связанными руками, она летит вниз, в бирюзовые волны, и исчезает из виду с громким фарфоровым всплеском. Рука тянется к следующей жертве, но я опережаю ее, мне не в первой ломать носы и руки: неестественная белизна прижимается ко мне на прощание и замирает на кафеле.
Восторг в ее желтых глазах слепит меня, привыкшую к постоянной полутьме. Я слышу ее беззвучный смех, белоснежные призраки династии Цинь покорно следуют на эшафот, к обрыву своего существования; их легкие иссохшие тела оказались слишком хрупкими для смуглых пальцев новой богини. Богини мира, в котором нет места жалости и бессмысленной красоте.
Кали.
Здесь, в почти кромешной тьме, на гладко отполированном времени, мы отправляем ее культ отрицания и забвения, культ разрушения прошлого, культ ненависти к нему, к себе и к тому, с кем переплетаются сейчас твои пальцы, тонкие и жаркие, скользя и срываясь с запотевших стенок чашки, не опасаясь быть остановленными холодным насмешливым взглядом.
Я чувствую свою горячую взбесившуюся кровь и тонкое гибкое тепло, вжимающее мою ладонь в хрустящие фарфоровые крошки. Липкие от крови и пота, наши руки вцепляются в края очередного позвонка, оставляя на нем горячие красные полосы, и одновременно пять идеально заточенных ногтей вцепляются в мое запястье. Я слышу свой вопль, упущенная чашка глухо стукается о стол, зажигается свет.
Йоруичи больше не улыбается. Она чопорно поправляет взмокшую челку. Промокает руку кухонным полотенцем, бросает его мне. Я молча прикладываю его к ране, вздрагивая, когда петли мохера цепляются за крошечные осколки, торчащие из нее.
Мы обе смотрим на последнюю чашку в ее руках.
- Я хочу, чтобы ее отмыли,- говорит она наконец ровным, ничуть не сбивающимся голосом. Ее сердце не прыгает у нее в горле, как мое.
- Отмыли аккуратно: это бесценный антиквариат, и он требует бережного обращения.
Где-то чуть пониже лопаток ощущается тупая ноющая боль и ребра теперь, наверное, расходятся шире, больше не скрепляемые ничем.
Куча осколков на полу походит на раскопанные скифские захоронения: Йоруичи-сан выходит из комнаты, попирая ногами истлевшие черепа храбрых воинов и первых красавиц.
- И да, -говорит она, застывая на мгновение в дверном проеме,- мне понравился твой подарок, Сой Фонг.

Вы умеете заваривать чай? Наверняка умеете, но если вдруг это знание обошло вас стороной...
Звонит телефон. Очень громко. Он звонит всегда: в кино, в ванной, в машине, за завтраком, когда мы сидим вдвоем, втроем, вшестером, за навсегда испорченным столетиями столом, как за увядшим лицом состарившейся голливудской старлетки.
Телефон звонит всегда. И всегда очень громко.
Для начала вскипятите воду.
Ополосните заварочный чайник кипятком. Дайте ему согреться.
- Слушай сюда, ублюдок, еще раз ты сунешь свой нос в мои дела и...Нет, нос останется, но с яйцами ты попрощаешься.
Я смотрю на то, как она говорит: губы размыкаются, медленно с тихим чвакающим звуком, как липкие створки Венериной мухоловки, обнажая горячее влажное нутро.
Тем способом или иным. Поцеловать, или трахнуть или пропороть живот от солнечного сплетения до пупка, не все ли равно, как узнать что внутри?
Слейте воду. Протрите чайник насухо чистым полотенцем.
- Не шути со мной, Тони, ты знаешь, я этого не люблю. Я расскажу тебе насчет завтра: там соберется полсотни крепких ребят, и там не будет, повторяю: НЕ БУДЕТ твоего еблища.
Насыпьте чай. Потрясите чайник, чтобы чай распределился равномерно.
- Я сказала тебе, деньги заберет другой человек, а ты будешь сидеть дома и молиться, чтобы у меня не нашлось минутки заглянуть к тебе в гости.
Выждите, пока кипяток не остынет до 75 градусов. Не представляю, как вы это сделаете.
Мне хочется сказать: не кричите на кухне, Йоруичи-сан.
Мне хочется схватить ее за волосы, окунуться в их шелковистое, крепкое, как взбитый яичный белок, тепло, и со всего размаха приложить головой об стол. Мне хочется схватить со стойки один из заманчиво поблескивающих ножей и, приставив ей к горлу, загнуть над мойкой, смывая ее слезами остатки пригоревшего жира и насухо вытирая темными тугими прядями.
Думаю, жить мне после такого останется всего ничего.

Я не знаю, кто такой Тони. Не знаю зачем он звонит. Не знаю где и во сколько завтра соберется «полсотни крепких ребят». Это мой способ прожить дольше.
Возможно мне придется убить их, а может и нет. Мы можем продавать им оружие, или наркотики, или совершенно секретную информацию из русской разведки. Они могут бороться с апартеидом в Центральной Африке, а могут убивать детей и беременных женщин на Таймс-сквер. Они могут быть хорошими или плохими, но проблема в том, что это абсолютно ничего не решает.
Бить, чтобы уничтожить - пожалуй, единственная концепция Йоруичи-сан.
Убивать, чтобы убить.
Не для того, чтобы выжить, не для того, чтобы напугать, захватить, заставить. Завладеть. Склонить, ограбить или унизить.
Дайте чаю настояться 7 минут. Согрейте чашки.
Бить, чтобы уничтожить. Бить, чтобы разрушить.
Я смотрю на Йоруичи: с отрубленной головой демона в нижней левой руке, окровавленным мечом, сигаретой и телефонной трубкой в других, она – четырехрукая Кали - Богиня мать, поддерживающая вселенский порядок, разрушая мир.
Она - эфир, воздух, огонь, вода и земля. Чистая трансцендентальная Шакти, полная тьма.
Она – благость, пришедшая к людям, чтобы они познали вечную жизнь. Рождение и смерть сменяют друг-друга, но только бессмертие имеет ценность. Бессмертие означает бесконечность, потому что ничто не может изменить его природы.
Наслаждайтесь.

Я не видела как ее принесли.
Она лежит у окна, на софе, эффектно подделывающейся под Людовика Четырнадцатого.
Глядя на полувывалившиеся из-под разодранной шелковой обивки внутренности, и на ее раскуроченную руку, наспех замотанную бинтами, я затрудняюсь ответить, кому в этой жизни досталось больше.
К ее приходу все уже готово - шприцы и надломленные ампулы, спирт и клочья давно не стерильной ваты.
Никто не звонил мне, никто не предупреждал о ней. Сегодня, когда она уходила, с большой нейлоновой сумкой наперевес, с окровавленным мечом в верхней левой руке, с гирляндой из человеческих черепов на шее, ногами расталкивая спящих на полу людей, я поняла по ее яростному жадному взгляду, что к утру она вернется в лучшем случае не по частям.
Банка со спиртом оставляет аккуратное округлое пятно на ровном слое пыли. Клочья мха уютно перекатываются под разодранным диваном.
Шу, этот «чувак, который тут за главного», может его давно уже наебнули в одной из перестрелок, а мы и не заметили?
И Бесси, эта ирландская сучка, которая должна здесь убираться, я пару раз видела ее с раздвинутыми ногами, но ни одного - с метлой или шваброй в руках.
- Эй, ты там уснула? Я долго буду ждать, Сой Фонг?
Окрепший дневной свет протискивается сквозь покареженные створки жалюзи, разлиновывая ее лицо. Она раздраженно щуриться, чуть приподнимая верхнюю губу, возрождая уже почти угасшее хищное.
- Я не ваша прислуга,- говорю я, оттирая проспиртованной ваткой маленькое чистое окошко на сплошь запачканной подсыхающей кровью коже.
- Конечно, нет,- хрипло шепчет она, в своем обыкновенном мрачном возбуждении.
Адреналин еще не до конца выгорел в ее крови, он увеличивает частоту ее сердечных сокращений. Периферическое сопротивление сосудов снижено.
Зрачки расширены, кровь, как вышедшая из берегов река, бушует в ней, затапливает сердце, и находит выход наружу – бинты уже пропитаны насквозь, так что скоро начнут хлюпать.
- Конечно, нет. Ты – не прислуга.
Она пытается засмеяться, но я не слышу ничего, кроме сиплого кашля.
- Прислуга – это страшно неудобно. Ей приходится платить.
Тонкая игла ныряет под кожу, и она морщится просто так, по детской привычке, вряд ли способная чувствовать боли больше, чем уже есть.
Это резкий дневной свет, это усталость, это я забываю все, чему меня учили, это я говорю:
- Тогда кто?
Где-то на границе мироздания Кали молчит.
Меня учили не страдать хуйней, но раз уж это знание не закрепилось...
Меня учили, что нет такого вопроса, на который нельзя было бы ответить самой.
Меня учили, что ответы еще никому не облегчали ни совести, ни сна, а значит вопросы – неизменные проводники безверия.
У меня нет ни должности ни ранга, а значит меня нельзя разжаловать или уволить. Я следую за ней, никогда толком не зная, куда она идет. Я знаю в мельчайших подробностях форму ее затылка. Я не чувствую запах ее кожи, но знаю какова на вкус ее тень.
Я всеобъемлющее ничто, растворенное до такой степени, что меня нельзя отделить без дистиллировки.
К тому же я мертва, навеки оставшаяся со свернутой шеей там, в теплой сухой траве. Я...
- Никто,- вздыхает она, закрывая глаза.
Абсолютно никто.
Дезинфицирующий раствор. Бинты. Вдох. Выдох.
Пустота.

Когда я просыпаюсь, судорожно втягивая воздух, вырываясь из сна, как из зыбучих песков, кушетка пустует, обнаженная, взрыхленная потоками нервного света.
Спит на полу отстрелявшаяся смена.
Двери в покои Богини закрыты. Там раскладывают по черным полиэтиленовым мешкам останки напарников, или совершают кровавые жертвоприношения, или рыжая сучка Бесси наконец обрела потерянный в далеком детстве стыд.
Из дальнего коридора раздается отменный мат и приглушенный плеск воды. Дорога через зал, как бег с препятствиями – голова, рука, ботинок 47 размера, бутылка Гордонс, банка Будвайзера, голова, рука, дверь...
Богиня лежит в ванне в кожаных штанах и берцах. Грязный пластырь впивается в ее щеку, догорающий окурок - в ее губы.
- Пиздец нахуй блядь,- говорит она.
Грязное оконное стекло блюет на пол тусклым дневным светом. Ржавчина стекает с полуразложившегося кафеля прямо в ванну.
- Слышь ты, не прислуга, плесни там горячей.
Круглый носок берца выныривает из желтоватой воды, как голова Лох-Несского чудовища, и пытается указать на эмалированный, сколотый по краям ковшик.
Я послушно доливаю не такой уж и горячей, попутно выуживая из воды пару размокших окурков, потому что даже хаосу должен быть какой-то предел.
Йоруичи затягивается и поглубже съезжает в ванну, так что над водой остается лишь одиноко торчащий ствол сигареты, как трубка для подводной охоты. Ей не хватает только водонепроницаемых очков, и она сможет отстреливать сукиных сынов и там тоже.
Бедра, затянутые в блестящую кожу, замерли на глубине, как останки морских котиков, недожранных акулой.
Красные завихрения крови выползают из-под намокших бинтов, прикладываются к ее пальцам, как щупальца ядовитых актиний.
Запах крови раздражает, сводит с ума, так что я не удивлюсь, если у меня сейчас вырастут жабры и два лишних ряда острейших зубов. Я догрызу этих чертовых котиков.
Намокшая одежда заставляет вызубрить наизусть все изгибы ее тела. Теперь я знаю о ней больше, чем если бы застала обнаженной: сплошная волнистая линия.
Если с меня снять кардиограмму, могу поклясться, там не будет ни одного зубца, одна только синусоида.
Сплошная волнистая линия.
Окурок догорает, и в знак высшего благоволения падает на пол, а не в воду.
Не удивлюсь, если она сама крутит эти косяки, в пол-пятого утра, на кухне, в одних шортах и берцах, из газетных страниц с некрологами.
Кали ведомы 64 искусства,через нее удовлетворяются все физические желания Шивы.
О, Кали-ма, ручаюсь, Шива был бы не против.
Минуты сливаются в молчание. С каждым несказанным словом на пол изливается все меньше и меньше света, окну, по-видимому, почти полегчало. Банковские работники доели свои сандвичи из цельнозернового хлеба и теперь коротают время до конца рабочего дня, играя в морской бой с сослуживцами. Или в маджонг.
Или в «косынку».
Оседающие клубы травяного дыма подразумевают горячий пар. Вода наверняка уже совсем остыла.
Я не знаю как это – лежать полностью одетой в холодной воде. Может как гулять под дождем.
Я никогда не гуляла под дождем.
Сидеть на сыром кафельном полу, ловя центряки, и рассуждая о судьбе офисных работников, впрочем, тоже не лучше.
Где-то над нами пролетает самолет. Где-то под нами стучат по рельсам вагоны метро. Где-то выводит синусоиду мое мертвое сердце.
Где-то в толще розоватой воды вьются ее черные волосы- змеи.
Кали-ма погрузилась в сакральный транс. Или беззвучно разговаривает с Шивой.
Или просто умерла.
Я подползаю ближе. Любопытные волосы-змеи всплывают к поверхности, жалят мои руки.
Кроваво-красный рот Кали символизирует гуну раджас, кинетическую энергию вселенной, способную убивать и одновременно возвращать к жизни.
Ее губы соленые и горячие. Я наклоняюсь ниже, облизывая их в безотчетной надежде переродиться.
Чуть раньше, чем выворачивающее суставы прикосновение, я чувствую стремительное движение в глубине, вода вскипает и руки втаскивают меня в ванну, прижимая ко дну.
Возможно, я не сопротивляюсь.
Ее глаза горят желтым священным огнем. Кали безумна.
Кали жаждет мести.
- Снедаемая любовью к богу Главку, Цирцея, дочь Аполлона и Эфеи, отравила водоем, в котором купалась его возлюбленная Сцилла.
Я захлебываюсь, придавленная ее телом к шершавой, отколупавшейся эмали.
- После первого же прикосновения воды нижняя часть тела Сциллы превратилась в лающих псов. У нее стало двенадцать ног и шесть голов, каждая с тремя рядами зубов,- кричит она, весьма недвусмысленно раскачиваясь на моих бедрах.
При каждом движении вода выплескивается из-под моего затылка. Ржавчина разъедает язык.
- Эти метаморфозы так испугали ее, что она бросилась в пролив, разделяющий Италию и Сицилию.
Все ее четыре руки сомкнуты на моем горле. Отброшенная голова демона подскакивает в лужах на полу. Захлебываться становится скучно.
- Боги наказали Цирцею, и она погибла от руки собственной дочери, но яд, превративший Сциллу в чудовище, находится с тех пор в каждой капле воды на земле.
Кали жаждет смертей, как жаждет крови недостойных, как жаждет вселенского мира и справедливости.
- Каждая капля воды, Сой Фонг, может убить тебя.
Человеческие руки, болтающиеся у нее на поясе, шарят по моему телу, вероятно проверяя, насколько я еще здесь. Каждая капля воды в моих легких послушно убивает меня.
Кали может позволить человеку иметь вечную жизнь, даровав ему смерть без особых страданий и мук.
Кали хохочет.
Вопят барорецепторы в моих бронхах и, кажется, люди.
Перекошенное лицо Бесси в перекошенном проеме двери.
Толчок, и руки разнимаются на моей шее.
Меня рвет отравленной Цирцеей водой.
Йоруичи-сан хохочет.

Когда я появляюсь на кухне, она уже там: сидит, закинув ноги на стол, ощетинившийся поднятыми на барный манер стульями. Стакан с молоком агонизирует в ее руках. Плохо затушенные сигареты в пепельнице испускают ровные полоски дыма.
За окном рассеянно, предрассветно темно. Волны ветра тревожат уснувшие тополя.
Я молча наливаю воды из-под крана, переворачиваю один из стульев, стараюсь не смотреть на натянувшиеся вокруг ее бедер шорты.
Иногда мне кажется, что Шу, «чувак, который здесь за главного», в прошлом был ни то, барменом, ни то еще каким-нибудь дерьмом: у нас тут перевернутые на ночь стулья, бокалы, подвешенные вверх ногами над мойкой, и галлоны крепкого алкоголя на том месте, где в нормальном доме стоят коробки с кукурузными хлопьями и банки с консервированными бобами. И я ни разу не видела на ужин что-нибудь, кроме рыбы с картошкой из ближайшего ларька.
Когда я вхожу, она не меняет позы, медленно перелистывая страницы потрепанной, замызганной книжки. Сторонний наблюдатель мог бы подумать: она настолько поглощена чтением, что не замечает моего присутствия, но я не настолько бездумна - она наверняка заметила меня еще тогда, когда я спускалась по лестницы. Когда я лежала в своей комнате, ворочаясь в набегающем зимнем рассвете. Она наверняка заметила меня раньше, чем мне пришло в голову спуститься вниз.
Полупустая бутылка анисовой водки по правую руку компрометирует содержимое ее стакана. Забавная штука, этот анис – бросаешь крошечный кусочек льда, и прозрачная, как слезы девственниц, жидкость подергивается густой, крахмальной мутью.
- Ты знаешь, что у вогульских племен неверную жену обливают ледяной водой, раздетую привязывают к хвосту лошади, а лошадь отпускают скакать по замерзшей реке.
Очередной окурок зло шипит, соприкасаясь с анисовым молоком. Слышится звук отодвигаемого стакана.
- Лед сдирает с нее кожу заживо.
Я чувствую себя окурком, мерно покачивающимся на волнах молочного анисового утра.
- Ты много чего знаешь, не так ли, Сой Фонг.
- Это комплимент?
Мгновение, и она крепко держит меня за волосы, прижимая к столу и облизывая мои скулы. Пахнет пролитым молоком.
Пахнет кровью и теплым синим садом, сойки перескакивают с ветки на ветку.
Пахнет ожиданием, в котором можно потеряться как в степи. Тугие, лопнувшие плоды падают на медленно остывающую землю.
- Если ты знаешь так много, скажи мне.
Снег снова начался. Он ложится вязкими хлопьями, залепляет окно.
Ее волосы, тяжелые и бесстыдные, как грехи из прошлых жизней, скрывают от меня наступающее утро, лезут в рот.
- Скажи мне, раз существуют воспоминания о прошлом, разве не должны тогда существовать воспоминания о будущем?
«Калика-Пурана» гласит: Кали не имеет ни прошлого, ни будущего, и одновременно сама олицетворяет их. Ее совершенное тело - энергия космоса, неумолимое действие кармы.
Я чувствую, как дрожат мои веки под ее пальцами.
- Ты помнила меня до того, как увидела в первый раз?
Я вижу голубые реки вен, под ее полупрозрачными запястьями.
Голубой - цвет бесконечного творения, вечного времени. Цвет смерти.
Он возносит ее над нашим царством смертных.
- Отвечай же мне! – кричит она.
Ее глаза так близко, я едва вижу их. Лукавый, наносной свет ушел, и теперь там только темнота. Черный цвет, который заключает в себе все остальные цвета, как Кали заключает в себе все остальные существа.
- Отвечай же мне, отвечай же, отвечай,- шепчет она все тише, губы соскальзывают к уголку моего рта, прижимаются, как будто надеясь выгрызть из него ответ.
- Нет,- хриплю я, отдирая от себя ее руки, всем телом подаваясь назад. Стулья с грохотом падают со стола, воет за окном метель, саднит прокушенная губа.- Нет.

Тем же утром, спустя миллионы растаявших снежинок, спустя четыре магазина пуль, спустя три десятка отобранных жизней, я опускаюсь в снег рядом с ней, чтобы закрыть эти темные раскосые глаза.

Если вы спросите меня, когда я поняла, что все идет не так, я скажу вам, что вы так ни хера и не поняли.
Череда неслучайных случайностей – она прописана где-то. На небе, или на земле, на вашей ладони, в разрезе ваших глаз. Все давно отрепетировано. Вы умирали в прошлых жизнях и умрете в следующей. Одной лишь Кали нет нужды умирать.
Кали бессмертна. Ее дыхание – ветер времени, созидание и разрушение, она – отпущение всех грехов, она – перерождение.
Она – Исида, собирающая останки своего мужа по всему Египту, Афина-паллада, принимающая в дар косы девственниц, чернокрылая Морриган, выклевывающая глаза побежденным воинам, Фрейя, чье сердце так мягко и нежно, что она сочувствует страданию каждого.
Она – Лилит, чьи слёзы даруют жизнь, а поцелуи приносят смерть.
Она – Иштар, покровительницей проституток и гетер, проходит через семь лазоревых ворот Нижнего мира.
Она – Атех – шум раскаленного моря, гранатовый сад, вечная усталость.
Theiai matrei – Матерь Богов.
Я убираю просмоленные пряди с ее лица. Нет смысла горевать по предрешенному.
Красота непостижима, потому что не имеет формы. Кали – недосягаемая красота, невознагражденная любовь.
Кали – тусклое утро, кровь и муки рождения, плодоносящая пустота.
Если мы помним прошлое, мы можем вспомнить и будущее, если только память о нем не убьет нас.
Ее кожа, гладкая и холодная, и я всегда знала об этом. Она может убить тебя, приставив палец к твоему виску. Выгибаясь в твоих объятиях, она кричит так, что яблоневый цвет осыпается с далеких ветвей, реки поворачиваются вспять, и соседи вызывают скорую помощь. И я всегда знала об этом.
Я перевешиваю на плечо ее сумку, нейлоновый ремешок больно впивается в кожу. Снег падает быстро и легко, словно прелюдия в до мажор, словно воспоминания о всех прошлых жизнях.
Я поворачиваюсь и ухожу туда, куда полагается уйти всем убитым ее благословением – в вечность.

@музыка: Veruca Salt - My Sharona

@темы: R/NC, shihoin yoruichi, soi fon, fanfiction

Comments

[.keith]

великолепно.

[Кида.]

спасибо, очень приятно.

[сама себе эфа]

Оно круто! Аж до мурашек и косточек. Спасибо.

[Кида.]

Спасибо большое!

[The Grief]

Ах...оно просто прекрасно. Спасибо вам больше!)
Ничего, если пару предложений утащу на цитаты?..)

[The Grief]

Ах...оно просто прекрасно. Спасибо вам больше!)
Ничего, если пару предложений утащу на цитаты?..)

[Кида.]

И вам спасибо!
Мм, утаскивайте, только скажите какие приглянулись-то, интересно...)

[The Grief]

kida_kitty Ну, например эти:

Мне хочется схватить со стойки один из заманчиво поблескивающих ножей и, приставив ей к горлу, загнуть над мойкой, смывая ее слезами остатки пригоревшего жира и насухо вытирая темными тугими прядями.
Думаю, жить мне после такого останется всего ничего.

Я смотрю на то, как она говорит: губы размыкаются, медленно с тихим чвакающим звуком, как липкие створки Венериной мухоловки, обнажая горячее влажное нутро.

Пальцы нервничают, вытанцовывают злое вальсовое «раз-два-три, раз-два-три». Безымянный-средний-указательный, безымянный-средний-указательный, подушечки по очереди впиваются в стол, и мне кажется, я слышу его удовлетворенные стоны.

Эти три фразы задели больше всего) Такой..."сюристый сюр"